День четвёртый

Утром, проснувшись, услышала разговор Дяди Ивана и Марии. Мария рассказывала о моём вчерашнем приключении с гусем Шипуном; выслушав, дядя Иван ответил, что давно надо этому разбойнику отвернуть голову. Мне стало страшно. Как такому красивому гусю, похожему на гуся Мартина из сказки о заколдованном мальчике Нильсе, можно отвернуть голову?! В одной рубашонке вскочила с постели, выбежала на кухню и со слезами стала уговаривать дядю Ивана не отворачивать Шипуну голову. В растерянности смотрел на меня дядя Иван, потом стал успокаивать и пообещал, что с Шипуном ничего плохого не случится и, обратившись к Марии, сказал, что пришлёт Фильчину. Тётя Мария понимающе кивнула.

Фильчина появилась к завтраку, выпила с нами чаю и заговорила часто-часто: «Пойдём, пойдём, милая, Иван Васильевич ждёт». Видя моё недоумение, папа объяснил мне, что дядя Иван покажет, где он работает, и что сопровождать меня будет Фильчина. Мой «оруженосец» Евгений ничуть не огорчился, с удовольствием подхватил удочки и побежал удить карасей в дальнем пруду со своими приятелями, а мы с Фильчиной пошли смотреть хозяйство «Совхоза имени Кирова». У меня закралось подозрение, что меня оберегают от неприятных встреч с Шипуном, но впереди ждали новые впечатления и, помахав рукой папе и Виктору, которые раскладывали на крыше птичника рубероид, отправилась с Фильчиной.

Дядя Иван заведовал всеми совхозными складами. Фильчина привела меня на большое совхозное подворье с множеством построек, подле которых стояли машины, лошади, запряжённые в телеги. Суетились люди, разгружали мешки, бочонки, ящики. На телеги грузили ящики, бочонки с мёдом, мешки с крупой. Фильчина подвела меня к новому огромному амбару, по отлогому настилу мы поднялись внутрь, у окна за столом сидел дядя Иван и что-то записывал в большую книгу, похожую на альбом для рисования. Увидев нас, дядя Иван поднялся нам навстречу. Показал мне, что храниться на полках, рассказал, чем занимаются рабочие на складах. Предложил попробовать гречишный мёд, тёмно-коричневого цвета, очень ароматный. Подъехала машина, дядя Иван пошёл принимать товар, а мы отправились в гости к Фильчиной. Фильчина жила недалеко, в маленьком аккуратном домике. По пути мы зашли в «сельпо», так назывался магазин, за хлебом, который местные жители называли «ситный». В магазине пахло свежим хлебом, селёдкой и ещё присутствовал какой-то технический запах, похожий на запах керосина. Кроме продуктов продавались упряжь для лошадей, банки с краской, школьные тетради, чернила, сахарный песок в мешках, на вешалке висели платья, кофты, на полках стояли мужские ботинки, женские туфли. Таких магазинов у нас в городе не было. Фильчина купила большую буханку ситного и двести граммов конфет в обёртке – гостинец для меня!

В уютном домике Фильчиной ситный был нарезан, было принесено в кринке кислое топлёное молоко с красивой золотистой пенкой. Видя полную расположенность ко мне Фильчиной, спросила её имя, но Фильчина ответила не задумываясь: «Фильчина», – меня все так зовут, и перевела разговор на другое, говорила о том, как ей доверяет все ключи Иван Васильевич, как он помог ей в трудный период жизни, как она его уважает и любит всю их семью. Было интересно слушать эту маленькую доброжелательную женщину, от неё исходила необыкновенная надёжность и теплота. После обеда Фильчина решила показать мне, как растёт просо и гречиха. Мне было интересно узнать, откуда берётся пшённая и гречневая каша, и я с радостью согласилась. Никто из моих рыбинских друзей не видел, как растут просо и гречиха.

Поля располагались довольно далеко, в этом направлении ехали лошадки с телегами и нас с Фильчиной довезли до места.

Гречишное поле было первым. Оно было огромным, конца поля не было видно, – возможно, из-за моего маленького роста, но Фильчина сказала, что и она не видит края поля. Стебельки гречихи высокие, с коричневым оттенком, стояли плотной стеной. Гречиха давно отцвела и только изредка опоздавшая веточка показывала маленький розовато-сиреневый цветок. На верху стеблей бывшие соцветия превратились в жесткие коробочки, где и прятались ядрышки будущей гречневой каши.

Просяное поле располагалось за лесополосой. Высокие желтые метёлки вызревающего проса стояли шеренгой в два ряда с промежутками между ними. На каждой просяной метёлке было огромное количество семян. Фильчина сорвала одну метёлку и стала растирать её между ладонями, шелуха отсеялась, и на ладони остались мелкие светло-коричневые капсулы семян проса, – после обмолота, рассказывала Фильчина, и получается пшено, а из него и каша!

К дому Фильчиной возвращались пешком, нас перегоняли подводы с сеном. С Фильчиной мужчины и подростки уважительно здоровались, она приветливо и в тоже время сдержанно отвечала.

Во дворе умылись из большого деревянного таза – «шайки», как называла его Фильчина.

Намечалась яичница, и Фильчина предложила пойти с ней в чулан за яйцом. В решете лежали куриные яйца, но меня привлекло нечто другое – в корзине рядом лежали огромные яйца, гусиные. Было в диковинку, что и из гусиных яиц можно сделать яичницу.

Мне пожарили, но вкус был не такой: яичница отдавала травой и ещё чем-то не особенно вкусным. Яичница из одного гусиного яйца на всю сковороду осталась почти нетронутой.

Когда были в чулане, моё внимание привлёк один странный предмет – два больших каменных круга друг на друге. Верхний круг с ручкой. Оказалось, что это старинные ручные жернова для помола муки. Фильчина насыпала в отверстие сверху жерновов горсть пшена и стала с трудом прокручивать верхний жернов. По желобку струйкой посыпалась просяная мука. Процесс помола был прост и волшебен для меня, я попыталась сама прокрутить ручку, но жернов не сдвинулся с места. Фильчина тихонько смеялась: «Ты не ловок, дай-ка я!» Вечерело, за мной приехал дядя Иван.

Дома топили баню. Папа с Виктором закончили крыть крышу птичника. Завтра мы поедем к брату папы – Семёну. Ему надо помочь в заготовке дров на зиму.

Евгений похвастался своим уловом: в миске кота Баси лежали три маленьких серебристых карася. Ужинали гречневой кашей и слушали мой рассказ о том, как она растёт. Когда тётя Мария укладывала меня спать, спросила, как же всё-таки зовут Фильчину. Фильчину звали Парасковья.

«Парасковья, Парасковья», – шептала я, засыпая.